Граф Федор Толстой оставил след и в великой литературе. У Льва Толстого он - Долохов и граф Турбин, у Грибоедова -«ночной разбойник, дуэлист» в «Горе от ума», у Пушкина -Зарецкий и Силъвио в «Выстреле». Что же он такого натворил?

Новости из Петербурга ввергли Пушкина, жившего в то время в Михайловском, в бешенство. Такой обескураживающей и подлой выходки он не ожидал даже от такого необузданного повесы, как граф Толстой, с которым ему не раз доводилось сиживать за карточным столом. Раструбить на весь Петербург нелепицу о том, что его, как пьяного мещанина, якобы высекли в полицейском участке! Вернее, граф написал это в письме князю Шаховскому (в то время автору известных комедий), а уж Шаховской не постеснялся показать письмо общим знакомым. Конечно, никто и не поверил в сей вздор, но сам факт этой глупой шутки Американца... Снисходительно принять такое можно было от кого угодно, но только не от Толстого - безудержного бретера, который привык властвовать над другими и сам подобных слов никогда и никому бы не простил. Выход единственный - сатисфакция. Увы, ссылка закончится лишь через шесть лет, а смыть позор надо немедленно. У Пушкина чешутся руки, и он пишет и посылает в столицу эпиграмму: Американец тут же отреагировал: Совет был лишним - Пушкин не забывал об этом (свои переживания позже он зеркально отразит в рассказе «Выстрел») все годы своей семилетней ссылки: и в Екатеринославе, на Кавказе, в Крыму и в Бессарабии. Все годы предстоящая дуэль нависала дамокловым мечом: как планировать дальнейшую свою жизнь, женитьбу, воспитание детей? Надо же стреляться! Нет, пессимистом Александр Сергеевич не был. Но дело в том, что более опасного соперника, чем Толстой, найти было трудно: из пистолета с двадцати шагов граф попадал в серединку туза, мастерски рубился на саблях, а фехтовал не хуже Савербека - знаменитого учителя фехтования. Извинений Пушкин бы не принял, да и не тот человек был граф, чтобы извиняться.
В Михайловском, вместе со своим соседом Алексеем Вульфом, Пушкин по несколько часов в день стрелял в звезду, нарисованную на воротах бани. На прогулки поэт ходил с чугунной тростью, а когда кто-то из спутников спрашивал, зачем он это делает, поэт подбрасывал ее высоко в воздух, ловил и отвечал: «...чтобы рука не дрогнула, когда буду стреляться». В конце концов, Толстой вполне заслужил пулю, еще с тех пор, когда убил на дуэли капитана Брунова, вступившегося за свою сестру. О ней Американец двусмысленно и настолько ловко пошутил в тесном кругу приятелей, что шутка долго ходила по устам. Однако этот Толстой далеко не прост. Боратынский, познакомившись с Федором Толстым, писал: «...познакомился с Толстым-Американцем. Занимательный человек! Смотрит добряком, но всякий, кто не слыхал про него, ошибется...» Сегодня, как, впрочем, и в то время, трудно представить себе графа, прекрасно образованного, говорящего на нескольких языках, любящего музыку и литературу, дружившего с самыми уважаемыми и знаменитыми людьми и при этом, на манер уголовника, покрытого татуировками и носящего прозвище. Американцем графа стали называть по возвращении из первого в России кругосветного плавания, возглавляемого Иваном Крузенштерном и Николаем Резановым. Правда, Федора Ивановича на полпути высадили на острове, уж очень плохо он себя вел. К слову, и попал-то на корабль граф авантюрным способом. В элитном Преображенском полку Петербурга, куда Толстой (как один из самых статных и одаренных выпускников Морского кадетского корпуса) был зачислен офицером, прослужил он недолго. После того как полковник Дризен публично отчитал молодого графа за нарушение дисциплины (тот, узнав, что в России строится воздушный шар, захотел первым подняться в воздух, что ему и удалось вместе с конструктором Гарнером, которого граф бог знает как уговорил), Толстой... просто плюнул в полковника. Дуэль, разжалование, крепость. Полковник Дризен тяжело ранен, и Федору грозит безрадостное будущее в солдатах. Но тут графу повезло, как непостижимо везло всю жизнь: его двоюродный брат и тезка (Федор Петрович Толстой, в будущем известный художник и скульптор) по странному стечению обстоятельств должен был уходить в кругосветное плавание, но страдал морской болезнью, да и вообще был далек от путешествий. Тогда для того, чтобы Федора Ивановича избавить от наказания, а Федора Петровича от плавания, родные обоих Федоров выхлопотали замену одного Толстого другим. В море, на «Надежде», одном из двух кораблей, отправившихся в поход, Толстой, не имеющий к экспедиции никакого отношения, целыми днями скучал и слонялся по палубе, предлагая встречным метнуть банк. В одном из портов он приобрел самку орангутанга, которую наряжал то в моряка, то в офицера, чем вызывал безудержный хохот команды и хаос. На удивление всем, обезьяна слушалась графа, как опытного дрессировщика, повторяла его действия, обнимала, а он называл ее то своей женой, то капитаном Крузенштерном. Дисциплина на корабле разладилась, Крузенштерну это надоело, и Толстой, игнори¬рующий предупреждения капитана, был посажен на несколько дней под замок. Но первое, что он сделал, освободившись после ареста, это стал на глазах обезьяны комкать и пачкать чернилами бумаги. Затем, дождавшись, когда капитан покинет свою каюту, он впустил туда «жену», которая уселась за стол и стала методично уничтожать вахтенные записи на столе. Спокойный и добрый Иван Федорович Крузенштерн, увидя это, впал в ярость и в адрес Толстого более в выражениях не стеснялся... Граф, конечно, потребовал удовлетворения, но капитан, ответственный человек, вел корабли императорского флота вокруг света, не хотел и не мог драться, а просто пересадил Толстого на «Неву» вместе со злополучной обезьяной. Но Толстого было уже не остановить, и он, решив ромом отметить «новоселье», споил корабельного священника (накануне несчастный пытался читать графу морали) и припечатал сургучом святейшую бороду спящего к палубе. Бороду пришлось отстричь. Матросы веселились - капитан мрачнел. Фактически Федор Толстой был теперь лидером у команды, и скоро ситуация достигла апогея.
Экспедиция остановилась у Маркизских островов, Толстой познакомился с туземцами, которые окружили корабль, предлагая кокосы, плоды хлебного дерева, бананы и прочее взамен на изделия из металлов. Граф потребовал в парламентеры не иначе как самого короля, который не замедлил явиться - татуированный с головы до ног. Звали его Танега Кеттонове, и Толстой, запершись с ним и со своей обезьяной в каюте, целый день распивали ром, после чего король отдал распоряжение, и у корабля вскоре появилось несколько лодок, а в них - женщины-туземки. Боясь бунта, капитан вынужден был поднять их на корабль. Вся команда предавалась оргии, а Толстой - большой любитель псовой охоты - швырял с борта в море палку и кричал Танеге: «Апорт!» -и его друг король прыгал за ней и, радостно скалясь, ловил в воде зубами. Татуировками (не пороховыми, а цветными, каких на большой земле делать не умели) графа покрывал командированный с берега мастер-туземец. Хаос больше продолжаться не мог, и с графом решили поступить так, как на флоте издавна поступали с преступниками: ссадить на одном из островов, но не явно - иначе матросы взбунтуются, а как бы случайно. И во время очередной остановки Федора Ивановича «забыли», оставив ему ружье, мешок с солониной и обезьяну.
Орангутанг, которого вместе с Толстым высадили на сушу и дальнейшая судьба которого неизвестна, дал впоследствии повод многочисленным сплетням в дворянских кругах. Толстой около года пробыл в Америке, объездил от скуки Алеутские острова, посетил дикие племена колошей (сами себя они называли тлинкит), с которыми ходил на охоту. Его подобрало у Аляски торговое судно и доставило в Петропавловск, из которого Толстой добирался до Петербурга через Дальний Восток, Сибирь, Урал и Поволжье. С этих пор его и прозвали Американцем. Дома, принимая гостей, он одевался по-алеутски, и стены его комнат были увешаны оружием и орудиями дикарей. Когда Толстой бывал в свете, дамы, робея, просили его показать татуировки - он, усмехаясь, раздевался до пояса и с удовольствием демонстрировал разноцветные картинки. На руках - змеи, дикие узоры, а на груди - красно-синяя птица, сидящая в кольце. Сразу же по возвращении в Петербург путешественника препроводили на гауптвахту: прошлые грехи не забыли, и, вероятно, дошло донесение Крузенштерна о его поведении на корабле. Из Преображенского полка графа перевели в Нейшлотскую крепость в гарнизон, что было почти равносильно разжалованию. Но спустя время Американцу вновь неожиданно повезло. Он встретился со своим другом по кадетскому корпусу, князем Долгоруковым, который с удовольствием взял графа к себе адъютантом. К слову сказать, граф и князь были «два сапога пара». Князь до войны был сослан в Пермь за некий дикий поступок, а перед возвращением из ссылки угостил пермских чиновников паштетом из своей датской собаки. Во время русско-шведской войны князь был командующим Сердобским отрядом, погиб у Толстого на руках, в него попало ядро. Американец заявил, что не будет смывать кровь, которой он запачкался, пока она сама не исчезнет, и взял себе шпензер (мундир без фалд) князя. После чего возглавил развед-отряд, прошел с ним по льду Ботнического залива, и по проложенному им пути в Швецию прошла вся русская армия. Сей подвиг немало поспособствовал быстрой победе России, и по приказу Александра I Толстой был реабилитирован, и ему вновь разрешили служить в Преображенском полку в чине поручика. Но для Американца война не закончилась - очень скоро он убил на дуэли Брунова, затем Нарышкина, за что и был посажен на несколько месяцев в Выборгскую крепость, а затем уволен из армии. Но грянула Отечественная война 1812 года, и Американец уже добровольцем, в качестве ратника ополчения отправился на защиту Москвы. На войне он организовал партизанский отряд, участвовал в Бородинском сражении и, по многим источникам, с безумной храбростью сражался. В отставку Американец ушел в чине полковника, увенчанный ранами, боевой славой, засвидетельствованной Кутузовым, и с Георгиевским крестом на груди.
По окончании войны уволился из армии, поселился в Москве, и как многие ветераны-гусары, жуировал, играл в карты, кутил с цыганами, волочился за женщинами и делал все это с чудовищным размахом. Кроме того, он принимал участие в дворянских собраниях, сам организовывал торжественные приемы, был в приятельских отношениях с Боратынским, Грибоедовым, Жуковским, Пушкиным, Глинкой, Денисом Давыдовым, Герценом, Чаадаевым, Вяземским и пользовался их уважением. Последний вспоминал, что граф Толстой обладал гипнотической способностью притягивать людей; был умен, как демон, и удивительно красноречив. Постоянные чудовищные выходки Американца подогревали к нему интерес и служили почвой для всевозможных слухов. Говорили, например, что граф сожительствовал со своей обезьяной, будучи в путешествии, а потом съел ее. Что туземцы подарили ему некий секрет снадобья, который уберегает его от пули и сабли, приносит удачу в картах и пари, а также наделяет львиной отвагой и магической силой. Лев Николаевич Толстой, его племянник, писал о Федоре Ивановиче в своих «Воспоминаниях»: «...помню, он подъехал на почтовых в коляске, вошел к отцу в кабинет и потребовал, чтобы ему принесли особенный сухой французский хлеб; он другого не ел. В это время у брата Сергея болели зубы. Он спросил, что у него, и, узнав, сказал, что может прекратить боль магнетизмом. Он вошел в кабинет и запер за собою дверь. Через несколько минут он вышел оттуда с двумя батистовыми платками. На них была лиловая кайма узоров; он дал тетушке платки и сказал: «Этот, когда он наденет, пройдет боль, а этот, чтобы он спал (так все и случилось). Помню его прекрасное лицо: бронзовое, бритое, с густыми белыми бакенбардами до углов рта и такими же седыми курчавыми волосами. Черные глаза его блестели, а когда он сердился, страшно было заглянуть ему в глаза. Много хотелось бы рассказать про этого необыкновенного, преступного и привлекательного человека...». Говорили, что с Американцем опасно было находиться рядом - этот грузный человек с меланхолическим взглядом, вещая тихим голосом, а порой и громко, крупно и раскатисто, способен был обратить в дуэль любой разговор, намек, а то и взгляд, и жест. Казалось, что он специально провоцировал людей, чтобы с интересом наблюдать за их поведением. Что касается удачи в карточной игре - здесь все было просто, ибо граф Толстой, как он сам выражался, часто «исправлял ошибки фортуны» и от друзей этого не скрывал. Князь Волконский (декабрист) пригласил как-то Толстого метать банк, на что тот ответствовал: «Нет, мой милый, я вас слишком люблю для этого. Если мы будем играть, я увлекусь привычкой исправлять ошибки фортуны!». Американец был уверен, что некоторые просто предопределены судьбой к неминуемому проигрышу, и про них он говорил, что, начни они играть в карты с самим собою, то и тут найдут средство проиграться. Близким приятелям он рассказывал, что у него есть «шавки» для загона «кабана».
Например, был случай: подручные приводят заезжего купца, начинают играть, дают выигрывать, угощают, наливают. Купец пьянеет, проигрывается, объявляет, что таких денег с собой нет. Нет проблем: есть гербовые бумаги, и можно написать обязательство. Купец в отказ - его в холодную ванну, и вот, совершенно истерзанный и обессилевший от вина, он все подписывает.
Тогда часто играли в игры, в которых характер игрока дает преимущество над противником, то есть те игры, где надо прикупать карты. Говорили, что, поиграв несколько времени с человеком, Толстой разгадывал его характер и игру, по лицу узнавал, к каким мастям или картам он прикупает, а сам был тут для всех загадкой, ибо артистично блефовал, и подлинные его эмоции невозможно было раскусить. При этом не брезговал и обескураживающими провокациями или шутил в самый критический момент. Как-то в походе, играя по-крупному, некий морской офицер, прикупая карту, умолял Толстого сдать ему туза... Американец отложил карты, засучил рукава и, выставив кулаки, ответил: «Изволь!» (в смысле оттузить, то есть побить). Моряк шутки не понял. Видимо, зная, что драться с Американцем на чем бы то ни было равносильно самоубийству, но плавал граф с грехом пополам, офицер при выборе оружия предложил схватить друг друга и броситься с обрыва в воду. Побежденным будет считаться тот, кто первым разожмет пальцы. На том и порешили, схватились, прыгнули... очень долго никто не всплывал... секунданты решили, что утонули оба, нырнули и достали переплетенные тела.
Пальцы графа, которые сомкнулись на горле погибшего морского офицера, разжали с большим трудом. Американца откачали, и он, опорожнив из горла бутылку вина и достав длинную пенковую трубку, с невозмутимым видом вновь принялся за карты.
Доподлинно не известно, в скольких поединках Федор Иванович участвовал, однако (по многим источникам) в результате схваток он погубил 11 человек, фамилии которых аккуратно записывал в блокнот. Собственно, дуэли для Американца были явлением будничным. К примеру, другу Толстого, Гагарину, насмешнику и балагуру, остроты которого бывали чересчур колки, пришлось как-то стреляться: на одной холостой пирушке один молодой офицер, уязвленный насмешками, вызвал остряка на дуэль. Толстой, метавший банк в соседней комнате, узнал об этом, зашел и молча дал пощечину офицеру. Тотчас дуэлянты сели на тройки и поскакали за город. Через час Толстой, убив своего противника, вернулся, шепнул другу, что стреляться не придется, и спокойно вернулся к ломберному столику.
Таким Толстой был другом, и для того чтобы тот же Гагарин смог рассчитаться с долгами, Американец закладывал собственное имение.
По выражению Жуковского, «граф Толстой - добрый приятель своих друзей», которые охотно давали ему поручения, и он исполнял их толково и добросовестно.
Из письма Вяземского А.И. Тургеневу: «Когда ты будешь иметь некоторого рода официальность за границей, нет неудобства пересылать тебе деньги. Дай доверенность Американцу, если Оболенский не возьмется. Он не Жихарев (обманувший доверившегося ему друга в финансах), не обманет...». Год за годом Федор Иванович выигрывал огромные суммы и тут же спускал все, устраивая роскошнейшие балы, и коротая вечера с цыганскими таборами, и давая в долг бессрочно. Свой большой дом он превратил в дом игорный и регулярно устраивал оргии. В один из таких вечеров Американец влюбился в цыганку - прелестную, по отзыву ее современников, певицу - Авдотью Максимовну Тугаеву, увез к себе, никуда не выпускал, а однажды, демонстрируя перед друзьями свою меткость, заставил ее встать на стол и отстрелил ей из огромного дуэльного пистолета каблучок туфли.
В Английском клубе, где Толстой состоял как почетный член, «исправлять ошибки фортуны» означало быть изгнанным из элитного клуба, и тут граф играл честно, но однажды проиграл настолько огромные деньги, что, продай он все свое имущество, не хватило бы и половины, чтобы рассчитаться с долгом. Его ждал позор - выставление фамилии на черную доску за неплатеж проигрыша в срок. Толстой пустил бы себе пулю в лоб (карточный долг для любого дворянина был «долгом чести», а черная доска и исключение из Английского клуба унижением гораздо более страшным, чем разжалование в рядовые), если бы ему в очередной раз не повезло. Его цыганка, узнав, в чем дело, вывалила перед носом оторопевшего Американца кучу банкнот. На вопрос «откуда» Тугаева ответствовала: когда граф выигрывал, то всегда кучу денег отдавал ей, а она, не говоря ему, все прятала в течение пяти лет. Фактически она спасла ему жизнь, ибо гордый Толстой без колебаний решил бы свою судьбу. Сразу же они обвенчались, домашние оргии раз и навсегда прекратились, таборная цыганка стала графиней, на которую Американец никогда больше не поднял ни голос, ни пистолет. По записям Л.Н. Толстого об Американце в зрелом возрасте, «...Федор Иванович стал богомолен и суеверен потому, что его мучили угрызения совести. Он каялся, молился и клал земные поклоны, стараясь искупить преступления и свои жестокие поступки...». Он мечтал иметь наследника, но все его дети или рождались мертворожденными, или умирали в младенчестве. После смерти первенца он наложил на себя епитимью и не пил полгода. Не помогло - дети рождались и умирали, тогда Толстой достал свой блокнот с фамилиями убитых им на дуэлях и теперь после каждой смерти ребенка вычеркивал очередную фамилию из блокнота. Он был уверен, что причина проклятья продолжения рода в его бессмысленных дуэльных убийствах. Суеверие? Но когда умер его одиннадцатый ребенок - талантливая дочь Сарра умерла в 17 лет (она писала стихи, на которые благоприятные отзывы давали Белинский и Герцен), - Толстой в блокноте записал «в расчете», и двенадцатое дитя, дочь Прасковья, дожила до старости. После смерти Сарры в Федоре Ивановиче вновь «проснулся» Американец, и теперь ему грозила каторга. Дело в том, что некий подрядчик взялся строить не то больницу, не то богадельню в память умершей дочери, а Толстому работа не понравилась настолько, что он связал архитектора и ...щипцами вырвал у него пару зубов. Тот подал в суд, и даже влиятельным друзьям Толстого стоило невероятных усилий уберечь его от Сибири. Но это была последняя дикая выходка Федора Ивановича: оставшиеся годы жизни он не затевал ссор, не кутил, много читал и молился. Еще в лицейские годы некая колдунья напророчила Пушкину, что убьет его белокурый офицер. Толстой же в те годы был черняв. Но по возвращении из ссылки в сентябре 1826 года Пушкин в первый же день приезда в Москву послал секундантов к Толстому. Судьба к поэту пока благоволила, ибо Толстого в Москве не оказалось. А по возвращении его случилось невероятное, а именно: Американец принес свои извинения Пушкину. Глупо предполагать, что Толстой испугался или пощадил жизнь поэта... современники полагали, что дуэль с Пушкиным угрожала ему разрывом с людьми, дружбою которых он особенно дорожил, - с Вяземским, Василием Львовичем Пушкиным, Жуковским и другими. Примирение перешло в дружбу: Умер Американец в 1846 году, шестидесяти четырех лет, почти не болея перед смертью, в присутствии верной жены и дочери, так и не дождавшись наследника. Исповедь продолжалась несколько часов, и священник, исповедовавший его, говорил, что редко он встречал такие большие грехи, такое искреннее раскаяние и такую веру умирающего в милосердие Божие.
Источник: журнал STORY Дмитрий Пушкарев

источник материала   http://blogs.privet.ru/community/retro./74696154