ЮРИЙ ЛЕВИТАНСКИЙ

 * * *

Замирая, следил, 
как огонь подступает к дровам.
Подбирал тебя так, как мотив
подбирают к словам.

Было жарко поленьям, и пламя гудело в
печи.
Было жарко рукам и коленям сплетаться в ночи...

Ветка
вереска, черная трубочка, синий дымок.
Было жаркое пламя, 
хотел удержать, да не мог.

Ах, мотивчик, шарманка, 
воробышек, желтый скворец —
упорхнул за окошко, и
песенке нашей конец.

Доиграла шарманка, в печи догорели
дрова.
Как трава на пожаре, остались от песни слова.

Ни
огня, ни пожара, молчит колокольная медь.
А словам еще
больно, словам еще хочется петь.

Но у Рижского взморья все
тише стучат поезда.
В заметенном окне полуночная стынет
звезда.

Возле Рижского взморья, у кромки его берегов, 
опускается занавес белых январских снегов.

Опускается
занавес белый над сценой пустой.
И уходят волхвы за неверной
своею звездой.

Остывает залив, засыпает в заливе вода.
И
стоят холода, и стоят над землей холода.

1976

 
* * *

Светлый праздник бездомности, 
тихий
свет без огня.
Ощущенье бездонности
августовского дня.

Ощущенье бессменности
пребыванья в тиши
и почти что
бессмертности
своей грешной души.

Вот и кончено полностью, 
вот и кончено с ней, 
с этой маленькой повестью
наших судеб и
дней, 

наших дней, перемеченных
торопливой судьбой, 
наших
двух переменчивых, 
наших судеб с тобой.

Полдень пахнет
кружением
дальних рощ и лесов.
Пахнет вечным движением
привокзальных часов.

Ощущенье беспечности, 
как скольженье на
льду.
Запах ветра и вечности
от скамеек в саду.

От рассвета
до полночи
тишина и покой.
Никакой будто горечи
и беды
никакой.

Только полночь опустится, 
как догадка о том, 
что
уже не отпустится
ни сейчас, ни потом, 

что со счета не
сбросится
ни потом, ни сейчас
и что с нас еще спросится, 
еще
спросится с нас.

1976

Я люблю эти дни, когда замысел
весь уже ясен и тема угадана, 
а потом все быстрей и быстрей, 
подчиняясь ключу, -
как в "Прощальной симфонии" -
ближе к финалу - ты помнишь, 
 у Гайдна -
музыкант, доиграв
свою партию, гасит свечу
и уходит - в лесу все просторней
теперь - музыканты уходят -
партитура листвы обгорает строка
за строкой -
гаснут свечи в оркестре одна за другой -
музыканты уходят -
скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут
одна за другой -
тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают
рябины, 
и по мере того как с осенних осин облетает листва, 
все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины, 
что
становится явной вся тайная суть естества, -
все просторней, 
все глуше в осеннем лесу - музыканты уходят -
скоро скрипка
последняя смолкнет в руке скрипача -
и последняя флейта
замрет в тишине - музыканты уходят -
скоро-скоро последняя в
нашем оркестре погаснет свеча...
Я люблю эти дни, в их
безоблачной, в их бирюзовой оправе, 
когда все так понятно в
природе, так ясно и тихо кругом, 
когда можно легко и
спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе
и о многом
другом еще можно подумать, о многом другом.

 
* * *
Что
делать, мой ангел, мы стали спокойней, 
 мы стали смиренней.
За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.
И вот
наступает то странное время иных измерений, 
где прежние
мерки уже не годятся - они не про нас.

Ты можешь отмерить
семь раз и отвесить
 и вновь перевесить
и можешь отрезать
семь раз, отмеряя при этом едва.
Но ты уже знаешь как мало
успеешь
 за год или десять, 
и ты понимаешь, как много ты
можешь за день или два.

Ты душу насытишь не хлебом единым и
хлебом единым, 
на миг удивившись почти незаметному их
рубежу.
Но ты уже знаешь, 
 о, как это горестно - быть
несудимым, 
и ты понимаешь при этом, как сладостно - о, не
сужу.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить, 
 и вновь
перемерить
И вывести формулу, коей доступны дела и слова.
Но
можешь проверить гармонию алгеброй
 и не поверить
свидетельству формул -
 ах, милая, алгебра, ты не права.
Ты
можешь беседовать с тенью Шекспира
 и собственной тенью.
Ты
спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.
Но ты уже
знаешь, 
 какие потери ведут к обретенью, 
и ты понимаешь, 
какая удача в иной из потерь.
А день наступает такой и
такой-то и с крыш уже каплет, 
и пахнут окрестности чем-то
ушедшим, чего не избыть.
И нету Офелии рядом, и пишет
комедию Гамлет, 
о некоем возрасте, как бы связующем быть и
не быть.

Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в
смиренье.
Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.
И трепетно светится тонкая веточка майской сирени, 
как
вечный огонь над бессмертной и юной
 душой соловья. 

* * *
Всего и надо, что вглядеться, - боже мой, 
Всего и дела, что
внимательно вглядеться, -
И не уйдешь, и некуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что
вчитаться, - боже мой, 
Всего и дела, что помедлить над
строкою -
Не пролистнуть нетерпеливою рукою, 
А задержаться, 
прочитать и перечесть.

Мне жаль не узнанной до времени
строки.
И все ж строка - она со временем прочтется, 
И
перечтется много раз и ей зачтется, 
И все, что было с ней, 
останется при ней.

Но вот глаза - они уходят навсегда, 
Как
некий мир, который так и не открыли, 
Как некий Рим, который
так и не отрыли, 
И не отрыть уже, и в этом вся беда.

Но мне
и вас немного жаль, мне жаль и вас, 
За то, что суетно так
жили, так спешили, 
Что и не знаете, чего себя лишили, 
И не
узнаете, и в этом вся печаль.

А впрочем, я вам не судья. Я
жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело
было после, после было дело, 
И в этом дело все, и в этом вся
печаль.

Мне тем и горек мой сегодняшний удел -
Покуда мнил
себя судьей, в пророки метил, 
Каких сокровищ под ногами не
заметил, 
Каких созвездий в небесах не разглядел! 

ИРОНИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК
Мне нравится иронический человек.
И
взгляд его, иронический, из-под век.
И черточка эта
тоненькая у рта -
иронии отличительная черта.

Мне нравится
иронический человек.
Он, в сущности, - героический человек.
Мне нравится иронический его взгляд
на вещи, которые вас, 
извините, злят.

И можно себе представить его в пенсне, 
листающим послезавтрашний календарь.
И можно себе
представить в его письме
какое-нибудь старинное - милсударь.

Но зря, если он представится вам шутом.
Ирония - она служит
ему щитом.
И можно себе представить, как этот щит
шатается
под ударами и трещит.

И все-таки сквозь трагический этот век
проходит он, иронический человек.
И можно себе представить
его с мечом, 
качающимся над слабым его плечом.

Но дело не в
том - как меч у него остер, 
а в том - как идет с улыбкою на
костер
и как перед этим он произносит:- Да, 
горячий денек -
не правда ли, господа!

Когда же свеча последняя догорит, 
а
пламень небес едва еще лиловат, 
смущенно - я умираю - он
говорит, 
как будто бы извиняется, - виноват.

И можно себе
представить смиренный лик, 
и можно себе представить огромный
рост, 
но он уходит, так же прост и велик, 
как был за миг
перед этим велик и прост.

И он уходит - некого, мол, 
корить, -
как будто ушел из комнаты покурить, 
на улицу вышел
воздухом подышать
и просит не затрудняться, не провожать. 

* * *
Вот приходит замысел рисунка.
Поединок сердца и
рассудка.

Иногда рассудок побеждает:
он довольно трезво
рассуждает, 

здравые высказывает мысли -
ну, и побеждает в
этом смысле...

Сердце бьется, сердце не сдается, 
ибо сердце
сердцем остается.

Пусть оно почаще побеждает!
Это как-то
больше убеждает. 

 
* * *
Что я знаю про стороны света?
Вот опять, с наступлением дня, 
недоступные стороны света, 
как леса, обступают меня.
Нет, не те недоступные земли, 
где
дожди не такие, как тут, 
где живут носороги и зебры
и
тюльпаны зимою цветут, 
где лежат на волнах кашалоты, 
где на
ветках сидят какаду...
Я сегодня иные широты
и долготы имею
в виду.

Вот в распахнутой раме рассвета
открываются стороны
света.
Сколько их?
Их никто не считал.
Открывается Детство, 
и Старость.
И высокие горы Усталость.
И Любви голубая
дорога.
И глухие низины Порока.
И в тумане багровом Война -
есть такая еще сторона
с небесами багрового цвета.
Мы
закроем вас, 
темные стороны света!

Сколько есть неоткрытых
сторон!
Все они обступают меня, 
проступают во мне, 
как узоры
на зимнем окне, 
очень медленно тают, 
и вновь открываются
в
раме рассвета
неоткрытые стороны света.

 
ПЕЙЗАЖ
Горящей осени упорство!
Сжигая рощи за собой, 
она ведет
единоборство, 
хотя проигрывает бой.

Идет бесшумный поединок, 
но в нем схлестнулись не шутя
тугие нити паутинок
с тугими
каплями дождя.

И ветер, в этой потасовке
с утра осинник
всполошив, 
швыряет листья, как листовки, -
сдавайся, мол, 
покуда жив.

И сдачи первая примета -
белесый иней на лугу.
Ах, птицы, ваша песня спета, 
и я помочь вам не могу.. .

Таков пейзаж. И если даже
его озвучить вы могли б -
чего-то
главного в пейзаже
недостает, и он погиб.

И все не то, все
не годится -
и эта синь, и эта даль, 
и даже птица, ибо птица
-
второстепенная деталь.

Но, как бы радуясь заминке, 
пока я
с вами говорю, 
проходит женщина в косынке
по золотому
сентябрю.

Она высматривает грузди, 
она выслушивает тишь, 
и
отраженья этой грусти
в ее глазах не разглядишь.

Она в бору, 
как в заселенном
во всю длину и глубину
прозрачном озере
зеленом, 
где тропка стелется по дну, 

где, издалёка залетая, 
лучи скользят наискосок
и, словно рыбка золотая, 
летит
березовый листок...

Опять по листьям застучало, 
но так же
медленна, тиха, 
она идет, 
 и здесь начало
картины, музыки, 
стиха.

А предыдущая страница, 
где разноцветье по лесам, -
затем, чтоб было с чем сравниться
ее губам, 
ее глазам. 

* * *
Люблю осеннюю Москву
 в ее убранстве светлом, 
когда утрами жгут листву, 
 опавшую под ветром.
Огромный
медленный костер
 над облетевшим садом
похож на стрельчатый
костел
 с обугленным фасадом.
А старый клен совсем поник, 
стоит, печально горбясь...
Мне кажется, своя у них, 
 своя у
листьев гордость.
Ну что с того, ну что с того, 
 что смяты и
побиты!
В них есть немое торжество
 предчувствия победы.
Они
полягут в чернозем, 
 собой его удобрят, 
но через много лет и
зим
 потомки их одобрят, 
Слезу ненужную утрут, 
 и в юном
трепетанье
вся неоправданность утрат
 получит оправданье...
Парит, парит гусиный клин, 
 за тучей гуси стонут.
Горит, 
горит осенний клен, 
 золою листья станут.
Ветрами старый сад
продут, 
 он расстается с летом..
А листья новые придут, 
придут за теми следом. 

 
БЕЛАЯ БАЛЛАДА
Снегом времени
нас заносит - все больше белеем.
Многих и вовсе в этом снегу
погребли.
Один за другим приближаемся к своим юбилеям, 
белые, словно парусные корабли.

И не трубы, не марши, не
речи, не почести пышные.
И не флаги расцвечиванья, не
фейерверки вслед.
Пятидесяти орудий залпы неслышные.
Пятидесяти невидимых молний свет.

И три, навсегда
растянувшиеся, минуты молчанья.
И вечным прощеньем пахнущая
трава.
...Море Терпенья. Берег Забвенья. Бухта Отчаянья.
Последней Надежды туманные острова.

И снова подводные рифы и
скалы опасные.
И снова к глазам подступает белая мгла.
Ну, 
что ж, наше дело такое - плывите, парусные!
Может, еще и
вправду земля кругла.

И снова нас треплет качка осатанелая.
И оста и веста попеременна прыть.
...В белом снегу, как в
белом тумане, флотилия белая.
Неведомо, сколько кому
остается плыть.

Белые хлопья вьются над нами, чайки летают.
След за кормою, тоненькая полоса.
В белом снегу, как в белом
тумане, медленно тают
попутного ветра не ждущие паруса.

 СОН О РОЯЛЕ
Я видел сон - как бы оканчивал
из
ночи в утро перелет.
Мой легкий сон крылом покачивал, 
как
реактивный самолет.

Он путал карты, перемешивал, 
но, их
мешая вразнобой, 
реальности не перевешивал, 
а дополнял ее
собой.

В конце концов, с чертами вымысла
смешав реальности
черты, 
передо мной внезапно выросло
мерцанье этой черноты.

Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной, 
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.

Рояль
был старый, фирмы Беккера, 
и клавишей его гряда
казалась
тонкой кромкой берега, 
а дальше - черная вода.

А берег был
забытым кладбищем, 
как бы окраиной его, 
и там была под
каждым клавишем
могила звука одного.

Они давно уже не
помнили, 
что были плотью и душой
какой-то праздничной
симфонии, 
какой-то музыки большой.

Они лежали здесь, 
покойники, 
отвоевавшие свое, 
ее солдаты и полковники, 
и даже
маршалы ее.

И лишь иной, сожженный заживо, 
еще с трудом
припоминал
ее последнее адажио, 
ее трагический финал.

Но
вот, едва лишь тризну справивший, 
еще не веря в свой закат, 
опять рукой коснулся клавишей
ее безумный музыкант.

И
поддаваясь искушению, 
они построились в полки, 
опять
послушные движению
его играющей руки.

Забыв, что были уже
трупами, 
под сенью нотного листа
они за флейтами и трубами
привычно заняли места.

Была безоблачной прелюдия.
Сперва
трубы гремела медь.
Потом пошли греметь орудия, 
пошли орудия
греметь.

Потом пошли шеренги ротные, 
шеренги плотные
взводов, 
линейки взламывая нотные, 
как проволоку в пять
рядов.

Потом прорыв они расширили, 
и пел торжественно
металл.
Но кое-где уже фальшивили, 
и кто-то в такт не
попадал.

Уже все чаще они падали.
Уже на всю вторую часть
распространился запах падали, 
из первой части просочась.

И
сладко пахло шерстью жженною, 
когда, тревогой охватив, 
сквозь часть последнюю, мажорную, 
пошел трагический мотив.

Мотив предчувствия, предвестия
того, что двигалось сюда, 
как
тема смерти и возмездия
и тема Страшного суда.

Кончалась
музыка и корчилась, 
в конце едва уже звеня.
И вскоре там, 
где она кончилась, 
лежала черная земля.

И я не знал ее
названия -
что за земля, что за страна.
То, может быть, была
Германия, 
а может быть, и не она.

Как бы чертеж земли, 
погубленной
какой-то страшною виной, 
огромной крышкою
обугленной
мерцал рояль передо мной.

И я, в отчаянье
поверженный, 
с тоской и ужасом следил
за тем, как музыкант
помешанный
опять к роялю подходил.

 
КИНЕМАТОГРАФ
Это
город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах
солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно
загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.

И
очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, 
ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и
резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться
два часа, 
быть участником событий, пить, любить, идти на
дно...

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем
написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно
гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует
различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он
актеру не прощает плохо сыгранную роль -
будь то комик или
трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно
действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж
началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение
одно...

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не
сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, 
от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь
меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И
спешат твои актеры, все бегут они, бегут -
по щекам их
белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, 
плачу с ними заодно...

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое
кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет, 
хоть и
медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в
эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы.
Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей
пятно...

Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона, 
то уменье, та
свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже
станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут
после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти
на дно...

Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю
твой свет и сумрак - старый зритель, я готов
занимать любое
место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со
всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою, 
даже тем, что не
играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со
стороны, 
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны, 
как
сплетается с другими эта тоненькая нить, 
где уже мне, к
сожаленью, ничего не изменить, 
потому что в этой драме, будь
ты шут или король, 
дважды роли не играют, только раз играют
роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что
вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что
видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно, 
жизнь моя, 
кинематограф, черно-белое кино! 

 
ЧЕЛОВЕК, СТРОЯЩИЙ
ВОЗДУШНЫЕ ЗАМКИ
Он лежит на траве
под сосной
на поляне
лесной
и, прищурив глаза, 
неотрывно глядит в небеса —
не мешайте ему, 
он занят, 
он строит, 
он строит воздушные
замки.
Галереи и арки, 
балконы и башни, 
плафоны, 
колонны, 
пилоны, 
пилястры, 
рококо и барокко, 
ампир
и черты
современного стиля, 
и при всем
совершенство пропорций, 
изящество линий —
и какое богатство фантазии, 
выдумки, 
вкуса!

На лугу, 
на речном берегу, 
при луне, 
в тишине, 
на
душистой копне, 
он лежит на спине
и, прищурив глаза, 
неотрывно глядит в небеса —
не мешайте, 
он занят, 
он
строит, 
он строит воздушные замки, 
он весь в небесах, 
в
облаках, 
в синеве, 
еще масса идей у него в голове, 
конструктивных решений
и планов, 
он уже целый город
воздвигнуть готов, 
даже сто городов —
заходите, когда
захотите, 
берите, 
живите!

Он лежит на спине, 
на дощатом
своем топчане, 
и во сне, 
закрывая глаза, 
все равно
продолжает глядеть в небеса, 
потому что не может не строить
своих фантастических зданий.
Жаль, конечно, 
что жить в этих
зданьях воздушных, 
увы, невозможно, 
ни мне и ни вам, 
ни ему
самому, 
никому, 
ну, а все же, 
а все же, 
я думаю, 
нам не
хватало бы в жизни чего-то
и было бы нам неуютней на свете, 
если б не эти
невидимые сооруженья
из податливой глины
воображенья, 
из железобетонных конструкций
энтузиазма, 
из
огнем обожженных кирпичиков
бескорыстья
и песка, 
золотого
песка простодушья, —
когда бы не он, 
человек, 
строящий
воздушные замки. 

 
* * *
Когда на экране, 
в финальных
кадрах, 
вы видите человека, 
уходящего по дороге вдаль, 
к
черте горизонта, —
в этом хотя и есть
щемящая некая
нотка, 
и все-таки это, по сути, еще не финал —
не
замкнулся круг —
ибо шаг человека упруг, 
а сам человек
еще молод, 
и недаром
где-то за кадром
поет труба, 
и солнце
смотрит приветливо
с небосклона —
так что есть
основанья надеяться, 
что судьба
к человеку тому
пребудет еще
благосклонна.

Но когда на экране, 
в финальных кадрах, 
вы
видите человека, 
уходящего по дороге вдаль, 
к черте
горизонта, 
и человек этот стар, 
и согбенна его спина, 
и
словно бы ноги его налиты свинцом, 
так он шагает
устало и
грузно, —
вот это уже
по-настоящему грустно, 
и это уже
действительно
пахнет концом.

И все-таки, 
это тоже
еще не
конец, 
ибо в следующей же из серий
этого
некончающегося
сериала
снова
в финальных кадрах
вы видите человека, 
уходящего по дороге вдаль, 
к черте горизонта
(повторяется
круг), 
и шаг человека упруг, 
и сам человек еще молод, 
и
недаром
где-то за кадром
поет труба, 
и солнце
смотрит
приветливо
с небосклона —
так что есть основанья
надеяться, 
что судьба
к человеку тому
пребудет еще
благосклонна.

Так и устроен
этот нехитрый сюжет, 
где за
каждым финалом
следует продолженье —
и в этом, увы, 
единственное утешенье, 
а других вариантов
тут, к сожаленью, 
нет.